Ирина Моргулес: Детские воспоминания о театральном Челябинске

«Смейся, пая-ац, над разбитой любовью! Смейся и плачь…» Я заплакала. Тоненько, громко — на весь зал. Но тут все встали, похлопали в ладоши и быстро пошли к выходу.

На аллеях, которых уж нет

Каким образом занесло в послевоенный Челябинск маленькую оперную труппу, не знаю. Спектакль давали в дощатом, без обогрева зальчике, в уцелевшем с дореволюционных времен, щедро украшенном деревянной резьбой парковом ансамбле Горсада имени Пушкина.

Сейчас на этом месте грохочут аттракционы, теснятся случайные, чаще уродливые строения. Но я по детским и подростковым годам помню этот красивый комплекс, куда входили читальня, буфеты, комната для игр, зрительный зал и летняя эстрада, точь-в-точь такая, какую возродил Михаил Козаков в «Покровских воротах».

Вот в том-то дышащем на ладан зале и давала заезжая труппа, как я сейчас могу судить, «Паяцев» Леонкавалло. Было это где-то году в 1948-49-м, я еще в школу не ходила.

Почему меня повели туда папа с мамой, не знаю. Было это в какое то холодное время года: то ли поздняя осень, то ли совсем зима. От публики, от ее дыхания шли белые дымки, от артистов, певших на сцене, тоже. Я быстро замерзла.

Не думаю, что меня повели тогда на спектакль с целью познакомить с искусством театра. Скорее всего, родителям самим захотелось услышать оперу, возможно, впервые после войны, в которой были ранения и контузия отца, его скитания по госпиталям, похоронкой, ошибочно пришедшей в Челябинск, куда занесла эвакуация семью…

Родители были не чужды музыке. Мама готовилась к поступлению в Харьковскую консерваторию, хотела стать пианисткой, жизнь повернулась в другую сторону, отец работал заместителем директора оркестра Челябинской филармонии.

Ну а в результате всех этих обстоятельств я в заиндевевшем павильоне плакала то ли от жалости к паяцу Канио, то ли от холода…

Когда трава была высокой

Если быть абсолютно правдивой в истории моих взаимоотношений с искусством театра, то те «Паяцы» были не первой встречей, а бог его знает, какой по счету.

Детский парк, что на Алом Поле, находился в двух кварталах от нашего дома и был хорошо обжит детворой из окрестных дворов. Так вот, в этом парке, в низинке, что находилась за тем выходом, на котором сейчас стоит «Орленок», была летняя эстрада-ракушка, такая же, как в Горсаду, но — поменьше. И перед нею ряд скамеек для зрителей. Никакой ограды, никаких билетов. Все бесплатно.

На этой эстрадке довольно часто выступала труппа кукольного театра. Ставили ширмы, сбегались на звуки музыки дети, которых оказывалось так много, что мест на скамеечках не хватало.

Уже будучи взрослой, я узнала, что театр этот, созданный драматическими актерами Павлом Гаряновым и его женой, с самого начала был одним из лучших в стране, что при нем была создана первая студия, готовившая актеров-кукловодов. Так что нынешние успехи нашего золотомасочного театра кукол не на пустом месте созрели.

Репертуар был разнообразным, но мне запомнились марионетки. Вспоминая для этих заметок, заглянула в энциклопедию и убедилась, что ничего не путаю. Павлом Гаряновым был поставлен «Концерт марионеток».

Эстрадку на углу улиц Спартака (ныне проспекта Ленина) и Красной, спектакли артистов-кукольников, дававшиеся на ней, мы чем то особенным не считали. Детский парк был для нас просто продолжением дворов, а как сейчас сказали бы — обжитым пространством.

В читалке — гранитном сооружении с черной скульптурой Ленина, давали полистать детские книжки, а тем, кто уже умел читать, можно было засиживаться за книжками. В жару все купались в круглом фонтане, где из воды выходил богатырь.

Посреди парка мрачная громада пустующей полуразрушенной церкви, не только органа еще не было, но и появившегося когда то позже планетария. Мы пробирались туда через дыры в стенах, все там облазили: видели росписи с выбитыми глазами…

А летом старались добраться почти до улицы Труда, где сейчас комплекс зданий Дворца пионеров и школьников. Там были заросли травы, такие густые и высокие, что порой неба не было видно.

Те часы, что проводили мы на скамейках у ракушки, чем то особенным для нас не были — просто привычная часть нашей обычной жизни в привычном пространстве. Совершенно самостоятельной, независимо от возраста. Взрослым было не до нас: работа, очереди за продуктами…

На галерке и в партере

Подрастая, мы захватывали всю большую часть окружающего пространства. Театр вошел в эту сферу одновременно со школой. Туда нас водили регулярно, наверное, существовал какой то план.

Много позже, в середине семидесятых, доцент ЧГИК, прекрасный театральный критик Марина Павлова Стуль задумала и осуществила эксперимент, в котором в школе № 1 в расписание были включены «уроки театра»: дети смотрели спектакли Театра юного зрителя и раз в неделю обсуждали увиденное. При ТЮЗе со временем был организован университет для родителей «Театр и дети»: взрослые учились готовить детей к восприятию искусства. Лет десять продолжалось это уникальное начинание.

А у нас, в сороковой школе, все было проще: постройком Челябстроя оплачивал билеты девочкам (школа женская) из бараков, где жили рабочие треста, а заодно и тем, кто учился вместе с ними. Нас строем, независимо от возраста, водили на спектакли, благо, театр (не ТЮЗ, его еще не было, хотя речь идет о том же историческом здании на площади Революции) находился рядом. Тогда там был драматический театр. И мы быстро протоптали свою к нему дорожку, независимую от родителей и педагогов, потому что театр начал притягивать к себе.

Любопытно, что в памяти совершенно не отложились спектакли, поставленные специально для детей, хотя они в репертуаре послевоенных лет были.

А запомнились, например, шекспировские «Ромео и Джульетта». Как я смогла удостовериться уже сейчас по репертуарному списку, премьера состоялась как раз перед самой Победой: 7 апреля 1945 года. Я, скорее всего, видела это много позже. Но помню, что программка была отпечатана не на бумаге, как обычно, а на парашютном шелке.

Чаще всего мы бегали на комедии плаща и шпаги — постановки пьес Лопе де Вега, Кольдарена: яркие с красивыми костюмами, музыкой, танцами.

В 1951 году премьера «Любови Яровой» — судьбоносного для нашего театра спектакля, удостоенного Сталинской (государственной) премии. Увидела я его позже, когда мне было лет пятнадцать или четырнадцать, но спектакль так потряс меня, что я его смотрела раз, наверное, десять — двенадцать. Он стал для меня вводом во взрослую жизнь, в ее сложности…

В те годы, вообще то, дети на вечерние спектакли не должны были допускаться. Но контролеры как то не были строги, проблем с этим не было. Не знаю, как было бы сейчас, когда каждый спектакль имеет конкретные возрастные рамки. Но если бы меня и моих подруг в свое время не пускали бы на те спектакли и нашего театра, и гастрольные, не знаю, какими бы мы выросли. Но уж точно тупее, грубее, равнодушнее к жизни.

А так только из двух классов, окончивших сороковую школу в 1957 году, выросли две заслуженные артистки России. Но и те, что не сделали театр своей профессией, стали людьми начитанными, с широким кругозором, тягой к искусству в самом различном его проявлении. Да и людьми неплохими.

Хорошо помню, когда я написала первую в своей жизни рецензию на театральный спектакль: в декабре 1956 года, правда, я тогда не знала, что это — рецензия. В десятом классе у нас преподавали психологию (завидуйте, современные старшеклассники, но это было так). Было задание написать сочинение на, кажется, на тему «Раздвоение личности». А я незадолго до этого была на премьере спектакля «Деревья умирают стоя». Пьеса испанца Алехандро Касоны была мне неизвестна, я с интересом следила за развитием сюжета, весьма напряженным. Но главных героев играли артисты, которых я до этого на сцене нашего театра не видела: Людмила Аринина и Леонид Стуров. Вот я и описала подробно и впечатления о пьесы, работы режиссера и художника, а так же от игры новых для меня артистов.

А что? В семнадцать лет я и мои подруги были уже вполне грамотными зрителями. Жизнь что то предлагала, мы брали от нее то, что сумело заинтересовать. Жаль, что брали мало. Многое из того, что было рядом — только руку протяни, осталось где то за бортом.