Намоленное место

Пол бы кафельный. Из мелких квадратиков, где-то пять на пять сантиметров или чуть больше. Щербатый, понятно. Стены в обоях, таких, какие потом я видела в пассажирских вагонах старого, еще «догедеэровского» типа: с выпуклым полосатым узором. Все в мрачных желтовато-грязноватых тонах…

Говорят, детской памяти доверять нельзя. Ну, действительно, к этому магазину для отоваривания карточек нас прикрепили сразу после эвакуации, то есть в сорок первом году. Мне два года было. Конечно, ничего я тогда осознать не могла. Но война тянулась и тянулась, а в четыре-пять лет уже многое понимаешь — память, как губка, все впитывает.

Тем более, это ведь не магазин в его нынешнем понимании: вошел, повертелся у прилавка, купил и ушел. Чтобы отоварить карточки, очередь надо было занимать с вечера. Осенью, зимой, весной, да и вообще в холод, дождь, снег очередников пускали на ночь в помещение магазина. Кто войдет, тот утром дождется часа, когда привезут хлеб и еще что-то, в относительном тепле. С собой брали одеяла или что-то теплое.

Почти половину очереди составляли дети. Маленьких брали с собой взрослые (а куда их деть?), те, что постарше, боролись за место у прилавка самостоятельно.
Спали на полу, тесно прижавшись друг к другу, все-таки теплее. Пока не засыпали и по утрам, когда не спится, разговаривали, иногда пели. И что-то вроде детской самодеятельности было, просили стихи почитать и потанцевать…

Меня брала с собой бабушка. Мама нанималась по ночам караулить картошку, что привозили на Элеваторный рынок, крестьяне за это расплачивались несколькими картофелинами.

Потом шла на работу.

Что удавалось «выстоять»? Помню хлеб, особенно пеклеванный. Он считался лакомством, хотя и горчил. Но был белым с ярким желтоватым отливом. Помню как вместо молока на талон выдали мороженое из обрата на сахарине. Принесли его домой, выложили в миску, а в комнате холодно, оно не тает.

Входит сосед — старик Соломон из Одессы и ахает:

— Где вы взяли столько масла?!

Надо же, он еще помнил, что когда-то было масло…

Что там еще давали, помню плохо, разве что запомнился американский яичный порошок, он цветом был точь-в-точь как приблудный кот Васька.

Помню только, что когда у бабушки где-то в конце войны или уже после нее украли карточки всей семьи на декаду, она пыталась повеситься, ее вынули из петли. Хотя уже жить вроде бы полегче было, ведь отец вернулся, вопреки полученной похоронке. Худой, контуженный, раненый, но — живой!

Карточки отменили в 1947 году. Сытнее жизнь не стала. Но однажды вдруг в этом же самом магазине «выбросили» небывалый продукт: американские кукурузные початки, длинные, бледно-желтые, молочно-восковой спелости, замороженные…

На Урале до Хрущева с его кукурузоманией понятия не имели, что это такое. Ходят, смотрят, а брать боятся.

Мы-то родом из Харькова, с Украины. Бабушка побежала, две авоськи набила, счастливая, тащит домой. Ей навстречу соседи:

— Абрамовна, что это? Как это едят?

— Просто отварить и есть с солью. А можно зерна отделить и варить кашу.

И весь наш дом по Карла Либкнехта, 20, где помещалось тогда Облстатуправление, а в нем работали и жили в коммунальных квартирах его сотрудники, в основном, женщины с детьми, настрадавшиеся за войну, бросились к магазину, и жильцы дома «Главмуки» по Красной, 48, и частный сектор — все рванули, накупили кто сколько мог. Неделю, если не больше, весь квартал вкусно благоухал, все ходили сытые, сонные от непривычной тяжести в желудках.

А магазин, в котором всю войну отоваривали продуктовые карточки, где-то в конце сороковых или пятидесятых стал консервным. На его витринах, в зависимости от наличия или отсутствия продуктов в стране, выстраивались башенки из консервных банок: тушенка, сгущенка, а то и шпроты или совсем уж деликатес — печеночный паштет троицкого производства.

Однажды, когда уже взрослой была, увидела на витрине баночки с изображением кукурузных початков. Написано «Кукуруза сахарная». Сработали бабушкины гены: двадцать банок купила. Вкусно.

Потом вывеска на магазине сменилась на «Хрусталь и фарфор» Заходила сюда посмотреть на красивые вещи. Потом все это стало дефицитом, а вскоре исчезло.

Помню, долгое время была здесь аптека «Сезам». Хорошая аптека. Сюда из разных районов города ездили.

Потом — какая-то фирма торговала компьютерной техникой…

А недавно — ресторан открылся. Итальянский. Пошли мы туда с моей подругой и сослуживицей Лидой Стариковой. Заказали. Сидим, едим. Как оно, говорить не буду, я не собираюсь делать ресторану этому ни рекламу, ни антирекламу. Я в Италии была и могу сказать: чтобы готовить так, как это делают там, надо иметь то же мироощущение, что у выросших под средиземноморским солнцем латинян. Но, пусть у тех, кто затеял это дело на проспекте Ленина, все получится.

Я ведь не об этом. Я сижу, смотрю на стены, где картинки в узорном «итальянском» багете, а вижу те, семидесятилетней давности выпуклые узоры на обоях, опущу глаза на пол, шашечки кафеля всплывают. Какие же они были твердые и холодные…

Мы со Стариковой здесь нечто чужеродное: женщины нашего возраста по кафе и ресторанам не ходят, тем более не забегают попросту пообедать. Все молодые лица вокруг. Никого старше сорока не увидела.

А те, что стояли, сидели, лежали здесь в очередях военного времени, чтобы утром, дождавшись куска хлеба, оттащив детей в ясли или отправив в школу, бежать на работу, разного возраста были. И так — ежедневно.

Сколько здесь слез стояло комом в горлах, сколько рыданий несдерживаемых вырывалось наружу! Какие мольбы шли из этого невзрачного помещения, ставшего почти храмом: и попроще, чтобы талоны сегодня хорошо отоварили, и — самое главное, чтобы война скорее кончилась, причем — победой.

А между этим — у каждого свое: чтобы дорогие вернулись живыми, чтобы тот, кто пропал без вести, нашелся, те, что под врагом сейчас, выжили, кто ранен, выздоровел.

И — детей сохранить!

Меня должны были уничтожить двухлетней. Ровно семьдесят один год назад. У них не получилось.

Я знаю, кому быть благодарной за это.

— Девушка, дайте, пожалуйста, капуччино и штрудель…

Ирина Моргулес