Тимур Насиров: «Я не Серебренников, который из замшелого театра имени Гоголя сделал блестящий «Гоголь-центр»
Он стремительно встает с черного, скрипучего кресла, широким, уверенным шагом пересекает кабинет главного режиссера — в одну сторону, обратно, снова садится. Мгновенно словно выходит из одного образа и входит в другое состояние.
- Театральная регенерация. Худрук челябинского НХТ рассказал о том, что за клад ищет театр и почему он никогда не умрет
- Галина Братышева: «Челябинский молодежный театр готов обозначить себя на театральной карте России»
«С», а не «над»
— Да, у Григория Михайловича действительно был свой подход, — подкрепляет мои размышления режиссер. — Часто, когда он только приступает к работе, у него нет ничего кроме туманного ощущения. Замысел возникает в процессе сотворчества режиссера и актеров. Он и нас всегда учил: «Идите только от актера»…
Интервью проходит в Челябинском молодежном театре, в кабинете главного режиссера — просторном зале с диваном, большими картинами и тяжелым рабочим столом. Здесь мне все время кажется, словно кто‑то недавно вышел отсюда и вот-вот зайдет обратно…
«Капитанская дочка» для Тимура Насирова — это своего рода продолжение его работы с Пушкиным (в апреле 2016 года он закончил работу над «Дубровским» в Томском областном ТЮЗе). Именно с Пушкиным, а не над Пушкиным. То, как режиссер разбирает текст классика, какие смыслы оттуда извлекает, какие идеи подвергает если не отрицанию, то сомнению, больше похоже на диалог с писателем, нежели на простое обращение к первоисточнику.
— Когда начинаешь погружаться в «Капитанскую дочку», понимаешь: там нет и не может быть счастливого финала, — словно отрезает Тимур Насиров. — «Береги честь смолоду» — двусмысленный эпиграф. Мне кажется, что у Пушкина это вопрос. Посмотрите, каков отец Петруши Гринева? Генерал в отставке, который потерял все — службу, карьеру, возможности, потому что во время дворцового переворота, учиненного Екатериной II, поддержал Петра III. Да, он остался честен присяге, сберег честь смолоду, и что в итоге? Этому же он теперь учит сына. Тот следует этому принципу — не совершает предательство, не переходит на сторону Пугачева, хотя мог бы. Однако его все равно обвиняют в измене.
— А дальше происходит хитрая вещь: Петрушу помиловали, — продолжает режиссер. — Но помиловать можно только того, кто виновен. Невиновного помиловать нельзя. И для Гринева наступает самый кошмарный кошмар — «300 лет падали», как в притче о вороне и соколе, которую рассказывает Пугачев. И вот он, молодой военный с запятнанной репутацией, смотрит на сослуживцев, которые только что собирались его судить, которые до сих пор думают, что он предатель, несмотря на доказательства правоты. Как с этим жить? Получается, что Гринев по-настоящему жил только два года, в течение которых разворачиваются события повести. А потом ничего — ни перспектив, ни репутации. Только воспоминания об этих двух годах. И вот он пишет мемуары для внука, которого тоже назвали Петром. Надеется, что тот прочитает и не совершит те же ошибки. Это есть в черновом предисловии, написанном Пушкиным.
— Современная молодежь считает такую интерпретацию, поймет суть?
— Не знаю. Пушкин не дает ответа на вопрос, нужно ли беречь честь смолоду. С другой стороны, быть нечестным, как Швабрин, тоже противно. Ответов нет… Но есть связь того времени и нашего.
И вот еще момент: что значит «бессмысленный и беспощадный»? Это не только бунт. Это вся российская жизнь — противостояние господ и рабов, одних бандитов и других бандитов. И при этом несправедливый суд, которому не нужны доказательства. В итоге сотни невинных людей сидят в тюрьмах. А потом, через несколько лет, их вдруг начинают освобождать за отсутствием состава преступления — милуют невиновных. Так было и во времена Пушкина, и сейчас.
В тисках обстоятельств
— В одном из интервью несколько лет назад вы говорили о том, что молодежных театров быть не должно, что это неправильное понятие? Вы по-прежнему так считаете?
— Я говорил это в полемическом задоре, имея в виду то, что ТЮЗам надо меняться. Сегодня в театр приходят дети, которые не хотят смотреть песенки и «танчики» в очередном «буратино». Нужно искать другие подходы. И есть много людей, которые делают это намного лучше меня. Есть Борис Павло́вич (российский театральный режиссер; с 2013 по 2016 год руководил социально-просветительским отделом БДТ им. Г.А. Товстоногова. — Прим. авт.) с его социальными проектами, есть «Коляда-театр» в Екатеринбурге. Они пытаются вытащить на сцену то, чем мы дышим, они показывают жизнь — настоящую, актуальную. Да, в их спектаклях поднимаются сложные темы и вопросы, но зрителям нравится, потому что они чувствуют, что включены в процесс, узнают себя и свои проблемы.
— Над какими темами, каким материалом вам интереснее всего работать?
— Что мне хотелось бы поставить больше всего?.. Я этого боюсь. Потому что всегда хочется, чтобы все сложилось — и пьеса разошлась по актерам, а часто не расходится, и чтобы декорации были как надо, и команда чтобы сложилась, и денег на постановку хватило. Но часто из-за стечения обстоятельств сделать то, что я хочу, то, как я вижу, невозможно. Поэтому и боюсь загадывать…
— В так называемых авторских, режиссерских театрах возможно реализовать свои задумки, создать свой мир? Тот же Коляда — он же сумел сделать по-своему.
— Для этого нужно актеров воспитывать, что Коляда и сделал — он их воспитал под свой стиль, он их родил. У вас, наверное, Новый художественный театр можно к этому разряду отнести…
— Вам не хотелось создать свой театр или стать главным режиссером какого‑нибудь конкретного театра и работать там постоянно?
— Уже не хочется. Если я приду в уже «готовый» театр, мне какой‑то артист будет нужен, а какой‑то нет, а уволить его я не смогу. В государственном театре это невозможно. В итоге в уже сформированном театре у тебя есть, условно говоря, пять хороших актеров и все остальные, с которыми тоже приходится что‑то делать. Создать же театр с нуля я не умею. Я не Серебренников, который из замшелого театра имени Гоголя сделал блестящий «Гоголь-центр» — действительный центр живого искусства.
В поисках идеала
— Как вы работаете с актерами?
— Мне очень нравится, когда они сами что‑то предлагают. Это самое лучшее. В какие‑то моменты мне нужно, чтобы меня послушали, сделали так, как я прошу. Но, если артист предлагает что‑то толковое, если он убедителен, я соглашусь. Всегда можно договориться.
— Каков ваш идеальный зритель?
— Я уже перестал об этом думать. Мне нравится, когда зритель вместе смеется, аплодирует, когда он внимателен, когда зал дышит одновременно. Хотя в итоге все равно все все понимают по-своему.
— Когда вы шли в профессию, думали о том, что придется столкнуться с проблемами, которые сейчас вас беспокоят?
— Нет, конечно. О политике, например, точно не думал. А сегодня… Посмотрите, что происходит вокруг Серебренникова и «Гоголь-центра»… Есть чувство уныния и безнадеги. И пока я не вижу причин надеяться на лучшее будущее.
— Работа помогает вам отвлечься от этих переживаний?
— Иногда помогает, иногда нет. Постановка спектакля — мучительный процесс. Порой думаешь, ничего не получится. Потом работаешь, работаешь и вдруг видишь — что‑то складывается. Но это только потом, много позже… Редко бывает, когда ты с самого начала летишь, когда с самого начала все выходит так, как хочется…
Поделиться