Сентиментальный слюнтяй. В Челябинске Николай Коляда объяснил, зачем театру нужны деньги
9 Октября 2017
Фото: Вячеслав Шишкоедов
Николай Коляда приехал в Свердловск в 1973 году. Тогда ему было 15 лет. Денег не было, но было огромное желание сделать что-то значимое в жизни, стать кем-то. В 2001 году появился «Коляда-театр».
Сегодня он ездит по всей России с выступлениями, в Екатеринбурге на показы билеты нужно покупать за месяц, а то и раньше, театр постоянно приглашают за границу. У зрителей спектакли Коляды вызывают разные эмоции: восторг, непринятие, восхищение, критику, но никогда и никого не оставляют равнодушными. Как и его создатель.
На 13-ю «Камерату» Николай Коляда привез в Челябинск «12 стульев» — спектакль-фантасмагорию, спектакль-исповедь. Или пророчество. Кису Воробьянинова играет сам Коляда, но в этот раз роль Ипполита Матвеевича исполнил Олег Ягодин, а Николай Владимирович «пиарил театр», как он сам иронично заметил, и отвечал на вопросы — о своем детище, мечтах, свободе и скоротечности жизни.
Сложно быть волшебником
— Может ли театр помочь человеку понять смысл жизни?
— Нет. Большое заблуждение, что театр — это трибуна, кафедра, что он может перевоспитать, помочь понять смысл жизни. Глупости и ерунда. Я проработал в театре уже 45 лет. 4 декабря мне исполнится 60. За это время я понял, что взрослых людей театр не перевоспитает, маленьких детей, если на сцене матерятся, не испортит, потому что они эти слова уже давно знают — на улице выучили. Единственное, что может театр, — подарить радость человеку, который живет на свете так мало. У меня перед театром установлена стоянка для велосипедов, на которой написана фраза из моей пьесы «Амиго»: «Думайте о радости, только она остается, только она одна, слышите?». Пусть проходящие мимо люди увидят и задумаются. На смертном одре мы будем вспоминать самое радостное, что было в нашей маленькой жизни. И, может быть, среди этих воспоминаний будет театр.
Но, к сожалению, если уж говорить правду, хороших театров, где происходит чудо, где тебе дарят радость, я видел на белом свете очень мало. И с каждым годом их становится все меньше, меньше и меньше. Я вижу режиссеров, которые воображают и делают из себя великих философов, актеров, которые что-то там играют сами по себе. И все это превращается в тяжкую двух-, трехчасовую муку. За всю мою жизнь только 3-4 раза душа у меня в театре раскрывалась, и было ощущение, что космос перед тобой, «бездна звезд полна». У себя в театре я стараюсь делать так, чтобы зритель уходил светлый, радостный, чтобы мне было не стыдно за прожитую жизнь — что я не скоморохом проскакал, старый идиот, к концу своей жизни, а был волшебником и подарил радость людям.
— Бывают ли у вас моменты, когда нет радости в душе?
— Бывают. Но чаще всего они связаны с какими-то бытовыми вещами. Меня огорчает, если происходит что-то нехорошее с людьми, которые находятся в моем окружении. Коллектив у меня большой, 120 человек, и всякое бывает. Хочется, чтобы люди, за которых я несу ответственность, получали хорошую зарплату, покупали хорошие тряпки, потому что они молодые, чтобы они поездили по разным странам, посмотрели мир. Меня огорчает, если предают, а бывает и такое. Когда отдаешь сердце, душу, последние деньги, а получаешь удар кинжала в спину. Это огорчительно. Но на самом деле я счастливый человек. Создать на пустом месте театр с нуля, собрать команду, заставить этих людей поверить в себя, объехать весь мир, выступать в самом знаменитом театре Европы… Мы играли «Гамлета» в «Одеоне», в Париже. Кроме нас из России там выступал только театр Додина и театр Васильева. И нас туда пустили. Это что-то невероятное.
Слушать и любить
— Чем уральская драматургия отличается на общем фоне современных пьес?
— Она корешками в земле. Это такие растения, деревца, которые берут соки из самой жизни. Я 14 лет провожу конкурс драматургов «Евразия» и много пьес читаю. Так вот, многие из них растут на асфальте. У них нет корешков. Они не из жизни. Это все что угодно, но не настоящий русский язык, не улица, которую драматург должен слышать. Драматург — это ухо. Улица, которая идет мимо тебя, трамваи, троллейбусы, люди: ты делай вид, что книжку читаешь, а сам слушай, а потом записывай. Без этого никак.
— В вашей драматургии отражение далеко не всегда приглядной реальности сочетается с верой в добро, чудо, сказку. Вы себя кем ощущаете в большей степени — реалистом или волшебником?
— Я себя ощущаю сентиментальным слюнтяем. Если внимательно читать мои пьесы, это станет ясно. Я пишу у себя на даче, в Логиново. И вот напишешь страниц 10 — смешное что-то, а дальше — грустные монологи, слезы. Да, может быть, мои персонажи говорят коряво, но их жалко до невозможности. Сейчас я издаю собрание своих сочинений в 12 томах, перечитываю пьесы, а их больше 120, и думаю: какой я молодец, что продолжал писать в лихие 90-е, не останавливаясь, пьесу за пьесой. Драматург должен фиксировать время, переносить на бумагу речь людей, чьи судьбы разрушились вместе с империей. Инженеры пошли на рынок, учителя — мыть подъезды. Жизнь миллионов людей пошла наперекосяк. Я писал по 6 пьес за год, видя, что творится на улице, и невероятно сострадал тем людям. А как иначе? Одна большая артистка в театре «Современник», когда ее позвали на премьеру моей пьесы «Мурлин Мурло», сказала: «Я не пойду это смотреть. Мне не интересно это — из жизни червей». Когда мне это передали, я подумал: «Господи! Если ты художник, творец, как ты можешь говорить такое о людях, которых жалко до бесконечности?»
— Что вам помогает любить ваших персонажей, людей вокруг?
— Хорошее воспитание, я думаю. И мама, и отец были невероятно тонкой душевной организации люди. Мама ушла из жизни 8 лет назад. Она была простой крестьянкой, которая читать-то не умела. Отец жив, дай бог ему здоровья, хотя ему уже 86 лет. Они не говорили прямо, что людей надо любить. Они так поступали. Помню, идем мы как-то с мамой по рынку. На снегу сидит цыганенок — кричит, орет, просит милостыню. Мама говорит: «Коля, дай ему денег». А я ей: «Нет! Зачем это надо? Он врет! Он обманывает!» И потянул ее за руку, оттащил от мальчишки… Сейчас рассказываю, и мурашки по коже… Она мне ответила тогда: «Какой же ты стал злой, сынок…». Понимаете? Для этого не надо лекций, миллионов слов, не надо воспитывать, бить палкой. Достаточно сказать одну фразу, которая пронзит тебя и будет колоть в сердце всю жизнь. Какая тебе разница, обманывает он или нет? Подойди и подай.
Репетиция жизни
— Есть образ, с которым вам очень хорошо, с которым вы душой схожи?
— Сейчас это Киса Воробьянинов. Там в финале, когда выясняется, что на деньги от драгоценностей построили клуб, театр сделали, все пляшут, веселятся, а Киса Воробьянинов, то есть я, Коля Коляда, стою, смотрю на них, подхожу к стенам, трогаю их... Вся моя жизнь, все мои гонорары ушли на этот театр. А потом я ложусь в гроб — ящик там такой стоит, а сверху меня засыпают какой-то шелухой из стульев, ватой. Как бы репетирую свою смерть, наверное… Страшновато немного, но так оно и есть. Артисты всегда плачут в финале. И зрители. И я тоже…
В фойе Камерного театра, где происходит интервью, вбегает толпа: кричат, бренчат на гитаре, поют что-то. Это флешмоб, организованный перед открытием фестиваля «Камерата». По задумке, актеры-студенты, которым не досталось билетов на спектакль Николая Коляды, решили взять театр штурмом.
— Вот что они сейчас делают? — отвлекаясь, произносит режиссер. — Учат их дурному театру. Зачем они это делают, я не понимаю…
Пытаясь перекричать толпу и трижды повторяя вопрос, спрашиваю:
— Что для вас свобода?
— Деньги. Они дают свободу. Мне все говорят, что я циничный человек, но я уверен, что, работая в театре, можно зарабатывать хорошие деньги и обеспечивать артистов. Я купил театру 12 квартир за 15 лет, автобус, на котором мы ездим на гастроли. Нам никто не помогал и не помогает до сих пор. Слава богу, сейчас нам дали без арендной платы помещение на улице Ленина. А все остальное… Мы зарабатываем сами. Очень много работаем. В августе на двух наших сценах отыграли 75 спектаклей, в сентябре — 77. Сколько в месяце дней? Посчитайте.
— У вас есть мечта?
— Так или иначе, думаешь, что скоро 60 лет и пора уже заканчивать с мечтами. Но вечером, когда ложишься спать, смотришь в потолок и думаешь: «Господи, как жизнь быстро прошла, а столько еще хочется сделать». А что мечтать-то… Свозить театр в Америку? Ну в этом году не получилось — поедем в следующем или через год. Это ерунда. Это не имеет никакого значения. А сделать что-то важное и хорошее — вот это хочется.
На 13-ю «Камерату» Николай Коляда привез в Челябинск «12 стульев» — спектакль-фантасмагорию, спектакль-исповедь. Или пророчество. Кису Воробьянинова играет сам Коляда, но в этот раз роль Ипполита Матвеевича исполнил Олег Ягодин, а Николай Владимирович «пиарил театр», как он сам иронично заметил, и отвечал на вопросы — о своем детище, мечтах, свободе и скоротечности жизни.
Сложно быть волшебником
— Может ли театр помочь человеку понять смысл жизни?
— Нет. Большое заблуждение, что театр — это трибуна, кафедра, что он может перевоспитать, помочь понять смысл жизни. Глупости и ерунда. Я проработал в театре уже 45 лет. 4 декабря мне исполнится 60. За это время я понял, что взрослых людей театр не перевоспитает, маленьких детей, если на сцене матерятся, не испортит, потому что они эти слова уже давно знают — на улице выучили. Единственное, что может театр, — подарить радость человеку, который живет на свете так мало. У меня перед театром установлена стоянка для велосипедов, на которой написана фраза из моей пьесы «Амиго»: «Думайте о радости, только она остается, только она одна, слышите?». Пусть проходящие мимо люди увидят и задумаются. На смертном одре мы будем вспоминать самое радостное, что было в нашей маленькой жизни. И, может быть, среди этих воспоминаний будет театр.
Но, к сожалению, если уж говорить правду, хороших театров, где происходит чудо, где тебе дарят радость, я видел на белом свете очень мало. И с каждым годом их становится все меньше, меньше и меньше. Я вижу режиссеров, которые воображают и делают из себя великих философов, актеров, которые что-то там играют сами по себе. И все это превращается в тяжкую двух-, трехчасовую муку. За всю мою жизнь только 3-4 раза душа у меня в театре раскрывалась, и было ощущение, что космос перед тобой, «бездна звезд полна». У себя в театре я стараюсь делать так, чтобы зритель уходил светлый, радостный, чтобы мне было не стыдно за прожитую жизнь — что я не скоморохом проскакал, старый идиот, к концу своей жизни, а был волшебником и подарил радость людям.
— Бывают ли у вас моменты, когда нет радости в душе?
— Бывают. Но чаще всего они связаны с какими-то бытовыми вещами. Меня огорчает, если происходит что-то нехорошее с людьми, которые находятся в моем окружении. Коллектив у меня большой, 120 человек, и всякое бывает. Хочется, чтобы люди, за которых я несу ответственность, получали хорошую зарплату, покупали хорошие тряпки, потому что они молодые, чтобы они поездили по разным странам, посмотрели мир. Меня огорчает, если предают, а бывает и такое. Когда отдаешь сердце, душу, последние деньги, а получаешь удар кинжала в спину. Это огорчительно. Но на самом деле я счастливый человек. Создать на пустом месте театр с нуля, собрать команду, заставить этих людей поверить в себя, объехать весь мир, выступать в самом знаменитом театре Европы… Мы играли «Гамлета» в «Одеоне», в Париже. Кроме нас из России там выступал только театр Додина и театр Васильева. И нас туда пустили. Это что-то невероятное.
Слушать и любить
— Чем уральская драматургия отличается на общем фоне современных пьес?
— Она корешками в земле. Это такие растения, деревца, которые берут соки из самой жизни. Я 14 лет провожу конкурс драматургов «Евразия» и много пьес читаю. Так вот, многие из них растут на асфальте. У них нет корешков. Они не из жизни. Это все что угодно, но не настоящий русский язык, не улица, которую драматург должен слышать. Драматург — это ухо. Улица, которая идет мимо тебя, трамваи, троллейбусы, люди: ты делай вид, что книжку читаешь, а сам слушай, а потом записывай. Без этого никак.
— В вашей драматургии отражение далеко не всегда приглядной реальности сочетается с верой в добро, чудо, сказку. Вы себя кем ощущаете в большей степени — реалистом или волшебником?
— Я себя ощущаю сентиментальным слюнтяем. Если внимательно читать мои пьесы, это станет ясно. Я пишу у себя на даче, в Логиново. И вот напишешь страниц 10 — смешное что-то, а дальше — грустные монологи, слезы. Да, может быть, мои персонажи говорят коряво, но их жалко до невозможности. Сейчас я издаю собрание своих сочинений в 12 томах, перечитываю пьесы, а их больше 120, и думаю: какой я молодец, что продолжал писать в лихие 90-е, не останавливаясь, пьесу за пьесой. Драматург должен фиксировать время, переносить на бумагу речь людей, чьи судьбы разрушились вместе с империей. Инженеры пошли на рынок, учителя — мыть подъезды. Жизнь миллионов людей пошла наперекосяк. Я писал по 6 пьес за год, видя, что творится на улице, и невероятно сострадал тем людям. А как иначе? Одна большая артистка в театре «Современник», когда ее позвали на премьеру моей пьесы «Мурлин Мурло», сказала: «Я не пойду это смотреть. Мне не интересно это — из жизни червей». Когда мне это передали, я подумал: «Господи! Если ты художник, творец, как ты можешь говорить такое о людях, которых жалко до бесконечности?»
— Что вам помогает любить ваших персонажей, людей вокруг?
— Хорошее воспитание, я думаю. И мама, и отец были невероятно тонкой душевной организации люди. Мама ушла из жизни 8 лет назад. Она была простой крестьянкой, которая читать-то не умела. Отец жив, дай бог ему здоровья, хотя ему уже 86 лет. Они не говорили прямо, что людей надо любить. Они так поступали. Помню, идем мы как-то с мамой по рынку. На снегу сидит цыганенок — кричит, орет, просит милостыню. Мама говорит: «Коля, дай ему денег». А я ей: «Нет! Зачем это надо? Он врет! Он обманывает!» И потянул ее за руку, оттащил от мальчишки… Сейчас рассказываю, и мурашки по коже… Она мне ответила тогда: «Какой же ты стал злой, сынок…». Понимаете? Для этого не надо лекций, миллионов слов, не надо воспитывать, бить палкой. Достаточно сказать одну фразу, которая пронзит тебя и будет колоть в сердце всю жизнь. Какая тебе разница, обманывает он или нет? Подойди и подай.
Репетиция жизни
— Есть образ, с которым вам очень хорошо, с которым вы душой схожи?
— Сейчас это Киса Воробьянинов. Там в финале, когда выясняется, что на деньги от драгоценностей построили клуб, театр сделали, все пляшут, веселятся, а Киса Воробьянинов, то есть я, Коля Коляда, стою, смотрю на них, подхожу к стенам, трогаю их... Вся моя жизнь, все мои гонорары ушли на этот театр. А потом я ложусь в гроб — ящик там такой стоит, а сверху меня засыпают какой-то шелухой из стульев, ватой. Как бы репетирую свою смерть, наверное… Страшновато немного, но так оно и есть. Артисты всегда плачут в финале. И зрители. И я тоже…
В фойе Камерного театра, где происходит интервью, вбегает толпа: кричат, бренчат на гитаре, поют что-то. Это флешмоб, организованный перед открытием фестиваля «Камерата». По задумке, актеры-студенты, которым не досталось билетов на спектакль Николая Коляды, решили взять театр штурмом.
— Вот что они сейчас делают? — отвлекаясь, произносит режиссер. — Учат их дурному театру. Зачем они это делают, я не понимаю…
Пытаясь перекричать толпу и трижды повторяя вопрос, спрашиваю:
— Что для вас свобода?
— Деньги. Они дают свободу. Мне все говорят, что я циничный человек, но я уверен, что, работая в театре, можно зарабатывать хорошие деньги и обеспечивать артистов. Я купил театру 12 квартир за 15 лет, автобус, на котором мы ездим на гастроли. Нам никто не помогал и не помогает до сих пор. Слава богу, сейчас нам дали без арендной платы помещение на улице Ленина. А все остальное… Мы зарабатываем сами. Очень много работаем. В августе на двух наших сценах отыграли 75 спектаклей, в сентябре — 77. Сколько в месяце дней? Посчитайте.
— У вас есть мечта?
— Так или иначе, думаешь, что скоро 60 лет и пора уже заканчивать с мечтами. Но вечером, когда ложишься спать, смотришь в потолок и думаешь: «Господи, как жизнь быстро прошла, а столько еще хочется сделать». А что мечтать-то… Свозить театр в Америку? Ну в этом году не получилось — поедем в следующем или через год. Это ерунда. Это не имеет никакого значения. А сделать что-то важное и хорошее — вот это хочется.
Поделиться
